Где-то там, на Большой Земле, говорят, вся планета захлопнута, как шкатулка: от страшной эпидемии закрыты границы, не летают больше самолеты, люди сидят взаперти. Большая Земля застыла, словно кто-то нажал и держит кнопку пробел, погружая мир в истеричную тишину.
Я сижу у огня, грею озябшие ладони. Кожа обветрилась, лицо шершавое и веснушчатое, щеки румяные, словно бураком натёртые, волосы заплетены в широкие косы, у корней поблескивают серебром тонкие нити ранней седины. Я сижу у огня, на мне синий дээл1 и расшитые гуталы2.
Как ни странно, интернет работает неплохо. Монгол расположился с планшетом напротив, смотрит сериалы, читает Фейсбук.
– Разогреть тебе поесть? – спрашиваю я.
– Приготовить, – хмуро поправляет меня он.
Остатки прошлой трапезы достаются мне и двум псам, что стерегут наше скромное пристанище. Не пристало воину есть вчерашние буузы.
Мы едем по бескрайней желтой степи, и я давно потеряла счет дням и неделям. Едем иногда без остановок, ночуем в машине, или Монгол привозит меня к пустым юртам, словно бы оставленным специально для нас.
Свою собирает редко, а мне нравится наблюдать за тем, как под лучами злого весеннего солнца, сняв рубаху, он строит сначала решетчатый каркас, а после оборачивает его слоями из степного тростника и войлока. Он работает, а я смотрю как мышцы перекатываются под гладкой загорелой кожей; на его богатырской спине огромная правосторонняя свастика Хас, знак солнца.
– Помочь тебе? – кричу я из машины.
Иногда он соглашается.
Я вылезаю, неуклюже выпрыгиваю из старого пасфайндера, косолаплю в расшитых сапогах, которые он, словно издевки ради, заставил меня носить, и засучив рукава великоватого дээла, пытаюсь удержать края ковра, который он стелит на пол, подсобляю установить печку, обычную небольшую буржуйку.
У меня редко получается хорошо, но Монгол улыбается и следит за моими действиями с какой-то почти отеческой гордостью. Как достроим, он приносит из машины посуду, воду и вяленое мясо.
В кипящей воде бурые куски сушеной козлятины разбухают, я добавляю немного соли. Попытка «испортить» еду специями была предотвращена сразу, на подлёте, еще в процессе робкого обсуждения.
В построенной юрте живем уже несколько дней, ждем приезда Проводника, редко отлучаемся в соседний сомон за покупками. Арни и Муха, наши собаки, стерегут у входа. Путешествовать с ними – удивительное приключение. Два банхара, каждый размером с упитанного пони, едут с нами в прицепе. Несмотря на внушительный вид, Арни трусоват и страшно любит ласкаться, а Муха подворовывает еду, стоит только отвернуться.
Иногда мне удается уговорить Монгола, и он разрешает собакам перебраться в салон.
Монгол ворчит, что я порчу ему животных. Основная задача банхаров – охранять и сражаться, если понадобится, а я, мол, обращаюсь с ними, как с комнатными болонками.
Муха садится вперед к хозяину, мы с Арни едем сзади, в обнимку. С ним не нужны ни подушки, ни печки, Арни вздыхает и кладет голову мне на колени, а я смотрю на степь, на редкие стада овец, на журавлей, что гуляют у дороги, на синий купол неба и огромных, парящих над нашими головами, величавых орлов.
Монгол включает музыку, и древняя равнина наполняется голосами из другой жизни: Джордж Майкл и Скорпионс, Джамирокуай и Джесси Уэйр, Агутин и Наутилус Помпилиус.
И БГ. Впрочем, его музыка вписывается вполне органично.
Мы едем. Много недель едем к древнему Овоо, священной груде камней, где обитает душа моего прародителя. Так объясняет Монгол.
Не я избрала этот путь, а путь меня избрал. На большой земле рука с аккуратным маникюром держит, не отпуская кнопку пробел, а я еду. Еду к своему прапрапра… множество раз пра-деду за благой вестью, в надежде получить ответы или обрести осознанность. Я не знаю, в чем цель моего путешествия. Доберёмся – пойму.
Я забыла, где мои вещи; наверное, там, в углу просторного багажника сумка с джинсами, майками, кроссовками и треккинговыми ботинками, которыми я обзавелась, думая, что они пригодятся в степи. Дээл, обмотанный широким поясом, согревает лучше, а в кожаных гуталах удобно сидеть в седле. На лошадей мы пересядем позже, Монгол говорит, что машину придется оставить и добираться до Овоо верхом.
Питьевой воды много, родники и реки прозрачны, Монгол с отвращением смотрит на охлажденную кипяченую и пьет сырую, зачерпнув широкой ладонью, но я не экспериментирую со здоровьем, помятуя о ежегодных вспышках чумы.
– Чума здесь из-за сурков, – сухо сообщает Монгол, – По весне принято есть почки сурка, это традиция.
Я сижу у печки, напряженно молчу, поджав под себя ноги.
– Чума, как биологическое оружие, кстати, использовалась издревле, - продолжает Монгол, – Древние китайцы подбрасывали зараженную чумой падаль в реки. А японцы во время Второй Мировой Войны разработали биологическое оружие для массового сброса, такие авиабомбы и снаряды с зараженными чумой блохами.
– Yersinia pestis, – задумчиво произношу я.
Мне было три года, и мамина подруга, тоже биолог, как и моя замечательная родительница, учила меня со скуки странным названиям на латыни: «Pseudomonas aeruginosa, Escherichia coli», – бойко декламировала я с табуретки, вместо стихов.
– Японское чумное оружие превосходило по степени вирулентности обычный штамм. Атаке подверглись десять китайских городов. А сегодня.., – Монгол делает паузу, заглядывает в телефон, – ежегодно чумой заболевает порядка двух с половиной тысяч человек по всему миру, вспышки чумы случаются в России, Казахстане, Монголии, Китае; и риск распространения велик, так как переносчиками являются, в первую очередь блохи. Вот, а ты с Арни обнимаешься!
– У Арни нет блох! – возражаю я, – Ты сам купил ему противоблошинный ошейник и обрабатываешь всякими средствами.
– Есть, – спокойно отвечает Монгол, – Но ты не бойся, у меня с собой все необходимые антибиотики и противочумная сыворотка.
Вечерами Монгол ставит огромный эмалированный бак на огонь и уходит в машину, собак оставляет у входа. И я купаюсь, аккуратно поливаясь из кружки, стараясь не расходовать много горячей воды и мыла, оно заканчивается быстро, а до магазина ехать долго. К моим ежедневным водным процедурам Монгол относится с сострадательным пониманием, подключает фен к генератору (у него их два, старенький бензиновый и гламурный, как он говорит, на солнечной батарее – толку от него мало) и помогает мне высушить волосы.
– Простынешь еще, – ворчит он, – Чистюля тоже мне.
Утром у нашей юрты появляется стадо лошадей. Коротконогие, мощные, во взгляде будто вся история Орды. Монгол находит самую дряхлую клячу, приносит из машины снаряжение, и, несмотря на отчаянное сопротивление, усаживает меня в седло.
– Вспомни, кто ты! – кричит он в след.
И лошадь уносит меня в степь. По мере удаления от юрты, руки всё увереннее держат узду, я перестаю думать о том, что могу упасть, скорость нарастает и случается странное — я забываю. Память очищается, обнуляется, слой за слоем, как луковица: исчезает то, что было недавно, потом юность, детство, младенчество, тьма материнской утробы; и мелькают картинки, как на быстрой перемотке, обрывки чьих-то судеб, чьих-то или моих.
И вот та же степь, такая же, как сейчас, такая же, как века назад – летят стрелы, наточена моя сабля, нас десятки тысяч, и нет иного направления, как вперед, к цели, вслед за стрелой. Плотно сомкнутым строем мчит наша конница, единым лезвием срезая головы вражеского войска.
Я возвращаюсь к юрте. Спрыгиваю с лошади, Монгол ловко подхватывает меня на руки.
– Ну, что, блондиночка, – смеется он, – Вспомнила, кто ты и откуда?
И мы смотрим друг на друга, я и мой Монгол. Если бы это было художественным фильмом, за кадром зазвучала бы романтическая музыка, и он бы меня поцеловал. Но, несмотря на нарастающую кинематографичность того, что происходит в мире, мы в степи. Мы ждем Проводника, чтоб отправиться на поиски Овоо, где мне предстоит встреча с духом древнего предка.
Лошади уходят. И мы стоим с монголом вдвоем, у юрты, у наших ног сидят Арни и Муха. Перед нами вырастает стадо яков, с шерстью до земли. А за ними небо в закатных кровоподтёках. Монгол достает из кармана айфон и делает несколько снимков. Яки неторопливо уходят.
***
День сменился ночью еще пять раз, и на горизонте появился всадник. Конь его не был похож на монгольского, черный, гладкий, словно эбонитовый, будто сросся с мощным торсом мужчины в седле. Всадник спешился у машины и теперь неторопливо шёл в нашу сторону. Весь в черном, на голове чёрная куфия, повязанная, как у бедуина – пол-лица закрыто, он шел уверенной походкой, придерживая ружье, и во всем его облике было что-то оттуда, из прежней жизни, где большие города и небоскрёбы, клубы и кофейни, беготня из офисов в спортзалы и домой, бешеный ритм до вечера пятницы, когда возникает иллюзия свободы.
Я инстинктивно оправила дээл и провела рукой по волосам. Монгол внимательно на меня посмотрел. Арни приветливо завилял хвостом, и даже флегматичный Муха встрепенулся и бросился навстречу гостю.
— Привет, — Монгол обнял Проводника, — Пошли в юрту.
— Это она? — он приветствует меня легким кивком.
— Она.
Я ставлю на низкий столик миску с мясом. Монгол разливает виски в пиалу и, держа ее двумя руками, протягивает Проводнику. Тот, наконец, развязывает куфию, и я вижу седоватого мужчину, европейца средних лет; светло-карие глаза, широкие брови, трехдневная щетина, крупный нос. В нем нет ничего особенного, но сочетание черт, тембра голоса и особого жестокого смысла, читаемого во взгляде, делает лицо незабываемым, впечатывает намертво в орнамент воспоминаний, навсегда.
— Джек?
— Глен.
Проводник отпивает и ставит пиалу на стол.
— Вы же не пьете? — обращается он ко мне.
— Только чай.
— Так и думал. Тэмуге, это точно Тэмуге, — обращается он к Монголу, — Не сомневаюсь даже.
— Тэмуге, — поясняет Монгол, — Был самым младшим братом Тэмуджина. Любил роскошь, красивую жизнь, даже в условиях кочевья. Но в бою был хорош. Один из лучших военачальников, да и с братом ладил. Чего стоит история о том, как ловко он убрал Тэб-Тенгри, шамана, который вел к расколу в Монголии. Тэмуге давно его заподозрил в интригах, да разве Чингисхан его слушал? Во-первых, Тэб-Тенгри был рядом с повелителем с самого начала, давал дельные советы, включая, кстати, и тот, о смене имени. По мере того, как возвышался Чингисхан, рос и вес шамана. С одним братом, Хасаром, он его таки поссорил, чуть до казни не дошло. И вот Тэмуге со своей репутацией прожигателя жизни, сколько бы стран ни брал, да голов ни срубил, уж точно для шамана авторитетом не был. Потому Тэмуге придумал Тэб-Тенгри разозлить, вывести из себя, ну, и предъявил ему, причем, за дело – пользуясь отсутствием хозяина, шаман начал требовать от слуг Чингисхана беспрекословного повиновения. Тэб-Тенгри пожаловался Тэмуджину. В качестве способа разрулить конфликт был предложен поединок, на котором Тэмуге и убил шамана.
— А как сам умер? — спрашиваю я.
— Казнил внук Чингисхана Гуюк за попытку захватить власть. Надо сказать, что после смерти Удегея, сына Чингисхана и отца Гуюка, на трон, против последней воли усопшего, села его взбалмошная жена, и Империя погрязла в междоусобицах и коррупции. В общем, если кратко о причинах, побудивших уже совсем немолодого Тэмуге попытаться свергнуть внучатого племянника и его мать – «за державу обидно» стало. Но не удалось. Было ему семьдесят восемь лет. Согласись, для непрерывных войн и тринадцатого века – вполне так неплохо.
— Мы едем искать Овоо Тэмуге? — спрашиваю я.
Монгол ничего не отвечает, выходит проводить Проводника, тот заночует в машине. Встанем с рассветом, разберем юрту и отправимся в путь.
Где-то там, на Большой Земле, люди перестали выходить из своих квартир, а я еду верхом на вороном коне Проводника, из прицепа на меня приветливо смотрят Арни и Муха, мужчины в автомобиле заняты беседой.
— Не устала? — с неожиданной заботой в голосе интересуется Монгол.
— Пусть привыкает, — возражает Проводник, — Завтра оставим машину у моих друзей. Там и раздобудем вам лошадей.
— А собак? — спрашиваю я, — Арни и Муха смогут с нами?
— Если ты окончательно не превратила их в болонок, — отрезает Монгол, — то почему бы и нет. Там не далеко, просто на машине к Овоо нельзя.
Пейзаж степи не радует разнообразием: холмы, суслики, снова холмы. Но небо, небесные хоромы бога Тэнгри — огромным синим куполом, и облака, летящие беспрестанно, клубятся над равниной и горами. Небо олицетворяет мужское начало, а земля – женское. Уже весна, и степь зеленеет, наполняется запахом трав, белеют юрты, пасутся овцы, верблюды, коровы. Когда проезжаем мимо небольших поселений, детишки, заслышав шум машины, высыпают из юрт и машут нам. Машут, впрочем, и взрослые, и проезжающие мимо.
Монгол останавливает машину, выходит, открывает багажник.
— Блонди, иди сюда, вот твоя сумка, голову платком повяжи, напечёт.
— Так на мне же шапочка, — пытаюсь возразить я, но осекаюсь, встретившись с ним взглядом, и покорно покрываю светлые косы своим огромным келагаи3, еще одним напоминанием о прошлой, совершенно другой жизни.
К вечеру доезжаем до друзей Проводника. Нас встречает приветливая пара. У них просторная, обставленная хорошей мебелью юрта, практически полноценный дом со всеми удобствами в пристройке, мебелью и спутниковой антенной. Мужчины пьют архи, водку на кобыльем молоке. Мы с хозяйкой дома обычный черный чай с шоколадными конфетами.
Ночное небо над степью как ненастоящее, настолько близкими кажутся яркие звезды, будто прямо над головой пролетают спутники и метеориты. Я лежу в прицепе и смотрю на Млечный путь. Монгол садится рядом.
— Здесь нет подсветки от наземных источников, как в городах, да и воздух чистый. Такое небо видели наши предки.
— И Тэмуге?
— И Тэмуге, — усмехается он, — На вот, накинь мою куртку, простудишься еще.
— А Проводник, кто он?
— Черный шаман.
— А где его бубен? Маска? Шкуры какие-нибудь? Ну, что там еще у шаманов бывает? Он что, не будет камлать?
— Меньше книг дурацких читай, — отрезает Монгол, — Нам нужно отвезти тебя к Овоо, а потом ты вернешься домой.
— Как это я вернусь, интересно? Самолеты не летают, границы закрыты. И потом, может, я не хочу возвращаться. Может, я хочу остаться здесь с тобой.
Монгол молчит и смотрит на меня. В его взгляде столько растерянного отчаяния, он сгребает меня в неуклюжие объятия и с какой-то судорожной нежностью прижимает к себе.
— А что, — бормочу я между поцелуями, — я уже привыкла жить в юрте, я люблю Арни и Муху, я могу выйти за тебя замуж, родить тебе сыновей, будем жить в степи. Заведём овец, в конце концов.
— У меня квартира в Улан-Баторе, — смеется Монгол, — Не надо жить в степи. Да и без овец как-нибудь обойдёмся, я врач.
— Эпидемиолог?
— Пульмонолог, — он выпускает меня из объятий, гладит по волосам и улыбается, — Иди в юрту, ложись спать, завтра поговорим.
Утром мы пересаживаемся на лошадей и не спеша едем к священной горе Бурхан-Халдун, к устью реки Онон, где родились Чингисхан и его братья.
На Бурхан-Халдуне он спасся от набега меркитов, а спустя годы был провозглашен на курултае правителем Монгольской Империи. Почитание священной горы Тэмуджин завещал потомкам. Здесь же пожелал быть погребенным.
Но по сей день никто не знает, где точно был похоронен великий каган Империи. По одной версии он умер от раны в колене, по другой его — первого из монголов посмевшего смотреть на грозу, гнев Тэнгри — убила молния.
Случилось это в Китае, во внутренней Монголии, во время войны с тангутами.
В последний путь Чингисхана одели в кольчугу, вложили в руки тяжелый меч, положили с ним лук и стрелы, огниво и много золотых украшений. Гроб с телом обернули в ковер и водрузили на повозку, запряженную быками. Перед смертью Тэмуджин строго наказал скрывать от войска, что его не стало, чтоб не внести сумятицу и не воодушевить врагов. Оттого всякого, кто встречался на пути траурной процессии, убивали — на протяжение всего долгого пути, будь то люди или животные…
Спустя тридцать лет после погребения могилу вскрыли, Чингисхана в ней не нашли.
Мы подъезжаем к реке.
На моей голове синий келагаи, такой же синий, как яркие ленты на священном Овоо. Камни выложены в высокую башню, вокруг двенадцать башенок пониже.
Проводник слезает с лошади первым и достает из сумки сверток, завернутый в плотную ткань, по очертаниям напоминающий карманный нож. Монгол помогает мне спешиться.
Проводник подводит меня к широкому алтарю и просит опуститься на колени. Он ходит кругами, сжигает охапки можжевельника, трясет пеплом над моей головой, обкуривает. Поливает маленькие башенки молочной водкой. Приговаривает что-то себе под нос. По его приказу я разворачиваю сверток, и достаю потемневший от времени варган, зажимаю его между зубами, большим и указательным пальцами крепко держу кольцо и едва ударяю по металлическому язычку. Звук разносится по степи, я оборачиваюсь и смотрю на Монгола.
Я вижу, как к нему приближается всадник в старинной кольчуге, хочу что-то крикнуть, предупредить его, но не могу издать ни звука. В свете полуденного солнца вспыхивает ярким пламенем холодная сталь, голова Монгола падает на землю и катится к реке.
Я хочу вскочить, но тело моё словно окаменело, только рука продолжает касаться металлической пластины, заставляя варган звучать. Всадник останавливается передо мной. Я слышу шум копыт, будто на нас несется целый табун лошадей. Поднимается облако серой пыли, а когда оно рассеивается, я вижу войско.
Наконец, я могу опустить затекшие руки и отбросить варган.
— Вставай, Тэмуге, — приказывает всадник.
Я оборачиваюсь, но за моей спиной никого нет.
— Вставай, Тэмуге, — повторяет он.
Я понимаю, что передо мной он, великий каган, Властитель Вселенной, и поднимаюсь с колен.
— Тебе пора домой, Тэмуге. И запомни: боишься — не делай, а делаешь — не бойся.
— За что ты так с ним? — спрашиваю я, указывая на обезглавленного Монгола.
Но мой вопрос остается без ответа. Ко мне подходит Проводник, снимает с моей головы келагаи, накидывает снова, покрыв лицо и плечи, резко обматывает вокруг шеи и тянет за конец платка. Я задыхаюсь, дёргаю пальцами плотную ткань, чувствую на обветренных губах шёлк, хватаю ртом воздух и проваливаюсь в темноту.
Я открываю глаза. Надо мной склонился человек в маске и специальном костюме.
— Слава Богу, очнулась. Ну, вот, и ИВЛ не понадобилась, переводим в палату, — говорит он, и я узнаю голос и глаза за очками.
Светло-карие, в них нет ничего особенного, но сочетание тембра голоса и особого жестокого смысла, читаемого во взгляде, впечатало их намертво в орнамент воспоминаний, навсегда.
1. Традиционная монгольская одежда, длинный, свободный халат с рукавами и высоким воротником.2. Традиционные монгольские сапоги из натуральной кожи с загнутыми кверху носками и толстой кожаной подошвой.3. Азербайджанский национальный шёлковый платок с набивным узором.
