Небо хмурилось и предвещало осадки. Словно отражаясь от асфальта, оно до самого горизонта было серым. Я ехал в старом, полупустом автобусе между дряхлых, деревянных домов и голых, сухих деревьев, мимо забытых одиноких остановок и мертвых заводов. По кривой разбитой дороге, кишащей трещинами и ямами, в которые так часто попадали колеса автобуса и трясли его так, что мне казалось: вот-вот - и он развалится. В салоне стоял невыносимый запах спиртного и мочи. Виновниками этих зловоний были двое мужчин, сидевшие напротив. Одетые в ветхие и уже разорванные лохмотья, они тусклыми глазами на безжизненных лицах провожали унылый пейзаж за окном. Пару раз я делал усилия, чтобы пересесть на другое место, но навязчивая мысль о том, что это могло бы их как-то обидеть, удерживала меня. Став пленником своей нерешительности, я частенько поворачивал голову назад, чтобы вдохнуть чистого воздуха, но натыкался взглядом на скрученную старушку с большой серой сумкой пирожков, которые из-за сильной тряски падали на грязные сиденья или закатывались под ее кривые ноги. Поднимая нервными движениями уже что-то похожее на чумазого колобка, она дула на них пару раз, вытирая об край черной куртки, и клала обратно в сумку. От общей картины мне стало невыносимо тоскливо. Ни музыка в моем плеере, ни размышления о хорошем не могли развеять мою печаль или стереть эту отвратительную реальность. Что-то зловещее стало окутывать меня - и мое сердце сжалось, а тело обмякло, словно на него одели невидимый панцирь, под тяжестью которого я сгибался и чувствовал себя глубоко подавленным и разбитым. В этот момент вдалеке появился шпиль знакомой часовни, которая (как я полагал) и была одной из главных причин моего душевного недуга. Сунув руку в карман, я почувствовал леденящий холод монет, которые с отвращением отсчитал водителю.
Пошел дождь. А впереди был долгий путь к часовне через пустырь. К нему вела узкая незаметная тропа. Тут не было дорог или указателей, но это место было известно каждому в городке. У местных жителей оно вызывало самые неприятные ощущения и тяжелые воспоминания. Многие обходили его стороной и без причины тут не появлялись. Но рано или поздно они приходили: некоторые по собственной воле - другие по принуждению, одни на время - другие навсегда. Я тоже его ненавидел и (как трудно не было признать) боялся. Но так выпало, что бывал здесь каждый день. На пустыре не было деревьев или растений. Но "пустырь" совсем не был таковым: тропа сквозь дюны бытового мусора и строительных материалов вела к старому кладбищу, на котором я работал. И сейчас я ускорил шаг и получше укутался в плащ, так как меня стал пронзать холод внутри и снаружи: связано было это с нервами или плохой погодой (черт возьми!) - не знаю.
Об этом пустыре рассказывали много баек, но я не верил в них… кроме одной. Пустырь должен был стать базой отдыха, и все предварительные заготовки были сделаны. Но стройка - по каким-то неизвестным причинам - была свернута после нескольких месяцев работ. Может финансист, узнав получше хмурый климат этой местности, решил, что это не самое лучшее место для турбазы? Но факт остается фактом: предположений было много, но истинная причина побега строителей с пустыря по сей день оставалась загадкой. Я шел и рассматривал огромные серые плиты - те самые стройматериалы, что остались на память от незаконченной стройки. Большие, холодные, серые плиты - они напоминали мне каменные гробы, в которых могли быть похоронены великаны. И вокруг бесконечная свалка из клочков старой одежды, рваных книг, сломанных колясок, кресел-качалок, голых покрышек, погнутых диванов, ржавых труб и умывальников. По пути мне так же часто попадались бездыханно лежащие на каменистых холмах куклы-инвалиды, машинки без колес, рванные мягкие медведи и погремушки. На меня нахлынул поток тех детских воспоминаний и впечатлений, от которых стало не по себе. Холодный пот начал выступать на моем лбу. Ещё с детства я брезгливо и настороженностью относился к куклам. Это была моя фобия и, соответственно, большая тайна в обществе людей. И вот сейчас, смотря на всю эту брошенную утварь, предполагаю, что главное отличие вещей от людей в том, что они должны кому-то принадлежать, чтоб иметь некую ценность; человек же, напротив, принадлежа кому-либо, теряет свободу. А не свобода ли - главная ценность для него? Люди, как и эти вещи, становятся отвергнутыми и ненужными. Эти заживо похороненные игрушки словно просили меня подойти и уделить им хоть немного внимания, которым они были когда-то окружены. Но я шел и шел только вперед, все ускоряя свои шаги, и в один момент вдруг понял, что уже бегу. Встречный ветер сорвал мой шарф и понес его в сторону мусорных холмов. Этот шарф был последним подарком моей матери, и для меня он значил намного больше, чем просто кусок шерстяной ткани. Я остановился, но мне понадобилось совсем немного времени, чтоб, собрав всю волю в кулак, вернуться за ним.
А тучи все продолжали плакать на мою голову. К моему ужасу, шарфа нигде не было - и это означало, что мне придется взбираться на все холмы, чтобы найти его. Дабы увеличить обзор, я выбрал самую высокую горку из сломанных игрушек. Уверен, что с нее будет легче найти его. Спотыкаясь и падая, вставая и снова давя головы кукол, я взбирался на этот холм; а он все рассыпался до того момента, пока я не погрузился в него по пояс. Вдруг я почувствовал страшную боль в ноге. Что-то вонзилось в нее и проткнуло насквозь. В ужасе я стал звать на помощь. Но даже если кто-то и проходил, то вряд ли он смог бы меня услышать, ведь я отошел от тропы метров на пятьдесят, а громкий шум дождя заглушал все вокруг. Сделал пару усилий, чтобы вырваться из плена и выбраться самому, но ничего не получалось. Ккак мне казалось, с каждым движением я все больше и больше погружался в эту свалку. От боли и страха мне стало дурно, и я потерял сознание.
Не знаю, сколько времени прошло, но когда очнулся, вокруг было темно и сыро. Видимо, я провалился прямо в центр этой горки, и дневной свет сюда поступал плохо. И со всех уголков на меня текла вода так, что стало трудно дышать, и я снова стал звать на помощь. Когда уже охрип и даже внутренне перестал понимать себя, я остановился и начал плакать. Плакал, но в голове прокручивал все возможные варианты своей смерти. Если кто и пройдет по тропе, то это будут или родственники, несущие гроб на кладбище, или же гробовщики, возвращающиеся или идущие на работу. Третьим вариантом могла стать машина-мусоровоз, которая приезжает сюда раз в неделю, чтобы еще больше увеличить мусорное царство. Она просто погребет меня заживо, и никто даже не узнает о моей смерти, пока запах моего разлагающего тела не станет настолько невыносимым, что кто-то, возможно, и вызовет полицию, если не примут за труп бродячей собаки. Стук моего сердца стал отчетливым и эхом отдавался в ушах. Теперь любое движение приносило мне столько мучений, что я бросил все попытки выкарабкаться отсюда самостоятельно. Я весь продрог и начал замерзать. Меня стало тянуть ко сну. К тому самому сну, от которого можно не проснуться. Сколько часов я здесь провел? Не имея никакого понятия о времени, я стал мысленно прощаться со всеми, кого любил. И список этих людей чудным образом оказался больше, чем я предполагал. Уцепившись за приятные воспоминания, я даже и не заметил, как заснул. Когда открыл глаза, то (к моему удивлению) я понял, что не умер. Но проснулся от того, что на меня уже лился ручей из верхних рядов игрушечной свалки и кузов детского самосвала был отличным утопительным средством. Я понял, что если не умру от переохлаждения, то просто захлебнусь в воде. Видимо, я провалился в окружную плиту с большим диаметром. Нащупал одну ее сторону, и она показалась мне овальной. Смирившись с этим, вроде бы непримиримым фактом, я начал пытаться нащупать руками какую-нибудь вещь. Казалось, что каким-либо чудесным образом она сможет помочь мне. Трогая и пытаясь выхватить что-то из мусора, который плотно сдавливал меня со всех сторон, я вдруг отчетливо услышал фразу "My life for you". Леденящая душу искра пробежала по всему телу. Когда испуг понемногу начал отступать, я стал прислушиваться. Только шум дождя - и ничего, никаких других похожих звуков. Возможно, это слуховые галлюцинации, ведь вполне возможно, что в этих катакомбах мне довелось провести не один день. Я снова попытался позвать на помощь, но, видимо, уже надорвал голос, а жар в теле свидетельствовал о том, что я заболел. И скорее всего ангиной. Если даже человек пройдет в пяти метрах от этого места, то все равно не услышит меня. Прошло еще довольно много времени. Звуки дождя прекратились. Было понятно, что осталось мне не долго. Только сейчас я осознал, что все это время терял кровь: нога была проткнута глубоко и серьезно, и я уже совсем не чувствовал ее. Я ушел в довольно мрачные размышления, пытаясь иронизировать на тему, что могильщика похоронили заживо в груде игрушек. Разве это не ирония судьбы? Я всегда тщательно и со старанием рыл для людей могилы, зная, что их постоянно за всю длинную или короткую жизнь обманывали продавцы мясных лавок, ремонтные службы, налоговые конторы, врачи и полицейские. И потому последняя услуга была моей: вырыть яму достаточно глубокую и широкую, чтобы хотя бы в последнем деле на этом свете все было честно и красиво. И я это делал всегда на совесть, но отчасти и потому, что не хотелось, чтобы души умерших потом посещали меня и торопили на тот свет. От этих размышлений меня отвлек детский голос, который будто доносился из другого мира. Потом менее отчетливо послышался и другой голос: мужской и хриплый, такой голос бывает или у полковников в отставке, или же у боцманов на корабле.
- Джессика! Стой! Не ходи туда!
Но детский смех становился все отчетливее. Я понимал, что ребенок ведет себя как обычно, не слушается. Голос был очень близко, и тут я понял, что это мой последний шанс, чтобы вырваться из этого склепа, и второго такого у меня не будет. Я стал кричать, но мои голосовые связки были воспалены и никакого звука или же мычания уже не производили. Тогда в панике начал бить по стенам кулаками, как вдруг еще раз услышал эти слова: "My life for you". Я потянулся телом настолько, насколько мог, и стал нащупывать этот предмет. Продолжал бить в ту сторону, откуда доносился звук: одни и те же слова раз за разом: "My life for you". Последнее, что я услышал, это был детский крик:
- Дедушка, там кто-то есть!
... Я открыл глаза в белой палате. На мою ногу наложили гипс, а руки проткнули капельницами. На столе, рядом с вазой с засохшими цветами, сидела рыжеволосая кукла с большими голубыми глазами в розовом платье и в одном башмачке. Она постоянно издавала какой-то знакомый звук. И только в сонной тишине больничной палаты я понял слова заевшей батарейки: "I love you!".
